Михаил Салтыков-Щедрин - Том четвертый. [Произведения]
В надежде славы и добра
Иду вперед я без оглядки…
— Ну и прекрасно! — отвечал Перейра. — Я сам был молод и заблуждался, был тоже сен-симонистом — и, однако ж, как видите!
Одним словом, А. А. вышел от Перейры вполне утешенный.
— Что такое «сен-симонист»? — спросил он у г. Дудышкина, возвратись домой.
— Не знаю, надобно справиться у Чернышевского, — отвечал г. Дудышкин.
Но, за корректурами, справиться не успел. Вследствие этого А. А. Краевский до сих пор полагает, что «сен-симонист», «вор», «partageux»,[71] «lex agraria»[72] — одно и то же, и даже задумал, кроме Энциклопедического словаря, приступить к изданию «Словаря синонимов»… разумеется, с пособием благотворительности.
Гарибальди пишет к другу своему Н. В. Бергу: «Несмотря на множество хлопот с Сицилией, я упиваюсь «Русским вестником». Да! аристократия, и притом историческая, и притом способная сказать независимое слово — вот последнее слово школы, восходящей из поклонения Зевсу! Я понимаю вполне, как должны трепетать сердца тверских помещиков! Только, mon cher, не завелось бы в вашей стороне слишком много индейских петухов, которые, чего доброго, осла готовы принять за Зевса… Во всяком случае, прошу вас уведомить меня по телеграфу (одно из преимуществ цивилизации!), согласен ли M. H. Катков принять на себя бремя министерства финансов в Сицилии?»
Слухи носятся, что г-жа Евгения Тур будет с 1861 года издавать в Москве «Журнал амазонок». В числе амазонок будут гг. Вызинский и Феоктистов.
ГЛУПОВ И ГЛУПОВЦЫ
Общее обозрение
Что это за Глупов? откуда он? где он?
Очень наивные и очень невинные люди утверждают, что я под Глуповым разумею именно Пензу, Саратов или Рязань, а под Удар-Ерыгиным — некоего Мурыгина, тоже имеющего плоскодонную морду, и тоже с немалым любострастием заглядывающего в чужие карманы. Г-на Мурыгина мне даже показывали на железной дороге, и я действительно увидел мужчину рыжего и довольно плоскодонного. Признаюсь, я смутился. В продолжение целой минуты я думал о том, как бы это хорошо было, если б Удар-Ерыгин являлся в писаниях моих черноглазым, чернобровым и с правильным греческим профилем, но потом, однако ж, мало-помалу успокоился, ибо рассудил, что в упомянутом выше сходстве виноват не я, а maman Мурыгина.
Люди менее невинные подыскиваются, будто бы я стремился изобразить под Глуповым нечто более обширное, нежели Пензу, Саратов или Рязань. На такое предположение могу возразить только одно: оно меня огорчает. Оно до такой степени огорчает меня, что, во избежание дальнейших недоразумений, я вынужден громогласно объявить следующее:
Глупов есть Глупов; это большое населенное место, которого аборигены именуются глуповцами.
И больше ничего. Никакой Рязани тут нет, а тем более и проч. и проч.
Чтоб доказать это самым осязательным образом, я обязан войти в некоторые подробности.
Глупов раскинулся широко по обеим сторонам реки Большой Глуповицы, а также по берегам рек: Малой Глуповицы, Забулдыговки, Самодуровки и проч.
К югу Глупов граничит с Дурацким Городищем, муниципией весьма расстроенной, к западу с Вороватовым и Полуумновым — муниципиями тоже расстроенными; к северу и востоку упирается в Болваново море, названное таким образом потому, что от него, как от козла, никакой пользы глуповцы извлечь не могут.
Глупов представляет равнину, местами пересекаемую плоскими возвышенностями. Главнейшие из этих возвышенностей суть: Чертова плешь и Дураковы столбы. Чертова плешь пользуется между глуповцами большим уважением, потому что на вершине ее по временам собираются ведьмы; Дураковы столбы пользуются любовью потому, что там, за неимением в Глу-пове орлов, собираются вороны.
Истории у Глупова нет — факт печальный и тяжело отразившийся на его обитателях, ибо, вследствие его, сии последние имеют вид растерянный и вообще поступают в жизни так, как бы нечто позабыли или где-то потеряли носовой платок.
Такова топография и история Глупова. Теперь перейдем к его обитателям.
Обитатели эти разделяются на два сорта людей: на Сидорычей, которые происходят от коллежских асессоров, и на Иванушек, которые ниоткуда и ни от кого не происходят.
Это последнее обстоятельство самим глуповцам кажется столь странно замысловатым, что глуповская академия не на шутку потревожилась им. Устроен был конкурс на задачу: «Откуда произошли Иванушки?», и молодые глуповские ученые отовсюду спешили откликнуться на зов просвещенной alma mater.[73] Увенчано было премией сочинение, доказывавшее, что Иванушки происходят от сырости.
Не могу не сознаться, что это решение значительно облегчает труд мой. Приступая к определению глуповцев, как расы, существующей политически, я, очевидно, могу говорить только о Сидорычах, ибо что же могу я сказать о людях, происшедших от сырости? Сидорычи, по крайней мере, могут довести меня до какого-нибудь коллежского асессора, но до чего могут довести Иванушки? До лужи, которая заключает в себе источник сырости? Такого рода исследование, очевидно, не может быть внесено в область литературы.
Итак, предметом моих изысканий были и будут исключительно Сидорычи. Что они происходят от коллежских асессоров— это истина, с которой они соглашаются сами. Мало того что соглашаются, но даже вменяют себе это происхождение в особенную честь и заслугу. «У нас, говорят, ничего этакого и в заводе не было, чтоб мы предками хвастались или по части крестовых походов прохаживались; у нас было просто: была к нам милость — нас жаловали, был гнев — отнимали пожалованное… никто как бог!» Доктрина замечательная, ибо освещает принцип личной заслуги и указывает на спину, как на главного деятеля для достижения почестей. Она замечательна еще и в том смысле, что развязывает Глупову руки в будущем и дает ему возможность с приятною непринужденностью относиться к различного рода политическим предрассудкам. Ибо какая же надобность церемониться с Сидорычем, у которого доблесть всецело заключена в спинном хребте?
Но эта же самая доктрина, так ловко обеспечившая глуповское будущее от бесполезного наплыва глуповского прошедшего, вместе с тем определила и общественное положение Сидорычей.
Отличительные свойства сидорычевской политики заключаются: а) в совершенном отсутствии корпоративной связи, и б) в патриархальном характере отношений к Иванушкам.
Рассмотрим первый из этих признаков.
Корпорация предполагает известный и притом общий целому ее составу интерес. Люди, принадлежащие к корпорации, могут иметь, относительно дел и вещей, вне корпорации стоящих (а эти дела и вещи составляют целый мир), убеждения весьма различные; они могут совсем не сходиться друг с другом в этом отношении, могут даже питать друг к другу непримиримую вражду; но, однажды ставши членами корпорации, однажды признав ее необходимость и не разорвав с ней, они обязываются сохранить по крайней мере некоторое корпоративное приличие, они ни в каком случае не имеют права отдавать на поругание своих однополчан потому только, что у одного из них денег меньше, а у другого дедушка не умел ловить на лету катышки, известные под именем милостей.
Наши Сидорычи не стесняются никакими соображениями подобного рода. Хватаясь за корпорацию обеими руками, вцепляясь в нее всеми зубами, как в некоторое святилище глуповских прав и вольностей, они, однако ж, с отменным благодушием отдают друг друга на съедение, отнюдь не подозревая, что, ругаясь над соседом, они в то же время ругаются над самими собою и предают тот самый принцип, о падении которого вопиют, как о чем-то угрожающем кончиною мира.
«Кропаче! — говорит г. Тропачев, указывая на «нахлебника»,[74] — обними его!» И надобно видеть, с каким ужасающим прожорством, с каким кривляньем и подплясываньем устремляется Кропачев на несчастного нахлебника с целью помять ему бока и этим невинным зрелищем позабавить своего мерзавца-амфитриона! Надобно видеть гнусное подмигиванье Тропачева, надобно слышать подлый его хохот, чтоб все объяснилось совершенно наглядно и осязательно!
Сидорычи должны сочувствовать Тропачеву. Древле они забавлялись медвежьими травлями и петушиными боями, но зрелище это постепенно надоело. Потребовалось зрелище, более острое, более уязвляющее: место медведей и петухов заступили Иванушки. Это было зрелище достаточно ужасное, чтоб удовлетворить кровожадности самой взыскательной, но глуповцы народ теплый и в веселостях своих не ограниченный. Им мало показалось Иванушек: посмотрим, сказали они, ка-ковы-то мы будем, если станем плевать в лицо друг другу и сами себе?
И с этих пор плеванье не умолкает; затрещины следуют за оглоухами, оглоухи за подзатыльниками. Каждый угощает чем бог послал, каждому воздается по делам его. Жизнь кипит, веселье не прерывается ни на минуту…
